МИЛИТАРИЗОВАННЫЕ ШЛЮХИ В КАМЕННОМ ГОРОДЕ

(название условное, в романе «Генерал мертвой армии» главы имеют порядковые номера, некоторые главы обозначены как «главы без номера». Предлагаемый отрывок - Глава седьмая. Перевод с албанского Василия Тюхина)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     - Это случилось в начале войны, - начал на ломаном английском кафеджи . Когда-то он работал в баре в Нью-Йорке и, казалось, что весь глухой шум и усталость, переполнявшие ночной бар, навсегда впитались в его речь. Генерал попросил, чтобы историю проститутки ему рассказал кто-нибудь из жителей этого затерянного в горах древнего каменного города. Все сошлись во мнении, что никто не расскажет об этом лучше кафеджи, хотя он и заикается, и по-английски говорит плохо.
     Неважно, что он заикается, сказал себе генерал, и неважно, что говорит он на уродливом английском. Разве все, чем мы занимаемся, не столь же уродливо?
     На имя проститутки они наткнулись утром на военном кладбище на городской окраине. Она была единственной женщиной среди найденных до сих пор погибших, и генерал захотел услышать ее историю, когда ему сказали, что со смертью этой женщины связана целая история.
     Генерал еще издали заметил белую плиту. Она резко выделялась среди сгнивших и почерневших крестов, казавшихся еще сильнее покосившимися на ее фоне, как казались еще более проржавевшими каски.
     - Мраморная плита, - сказал генерал. – Старший офицер? Может быть, полковник Z.?
     Они подошли к могиле и прочли высеченную надпись: «Пала за Родину». На плите были написаны имя, фамилия и место рождения какой-то женщины. Генерал никому не сказал, что она родом из его мест.
     - Это случилось в самом начале, - сказал кафеджи таким голосом, словно обращался к большой толпе. Поскольку он уже рассказывал эту историю множество раз, у него выработался уже определенный стиль изложения, с многочисленными отступлениями, в которых он высказывал свое мнение о событиях. Риторика его, однако, не достигала высот настоящего драматического искусства. – Я одним из первых услышал эту новость, - продолжал он, - не то чтобы я уж очень интересовался подобными вещами, просто я работаю в кофейне и всегда раньше всех узнаю о любом событии в городе. Так случилось и в тот день. В кофейне было полно народу, когда разнеслась эта весть, неизвестно даже, кто ее принес. Одни говорили, что солдат, отправлявшийся на греческий фронт, - ночь он провел в городской гостинице и напился там до бесчувствия. Другие говорили, что Ляме Спири, этот разгильдяй только о таких вещах и думал. Но это было неважно. Мы были так удивлены и потрясены этим известием, что даже не задумались о том, пьяный ли солдат его принес или этот балаболка Ляме Спири.
     Нас, правда, в то время трудно было чем-нибудь удивить, время было военное, и о каких только безобразиях нам не доводилось слышать. Мы думали, что нас уже ничем нельзя изумить с того самого дня, когда впервые увидели на улочках нашего города пушки с длинными стволами, проехавшие по мостовой с таким грохотом, что казалось, вот-вот весь наш город рухнет. А потом и того хуже: мы видели воздушный бой, происходивший прямо над нашими головами, и много еще чего после этого.
     А одно время только и было разговоров что о сбитом на окраине города английском летчике. Я собственными глазами видел руку пилота – единственное, что от него осталось. Ее показывали народу на площади перед муниципалитетом, вместе с обгоревшим куском рубашки. Рука была похожа на желтую деревяшку, а на среднем пальце было кольцо, которое еще не успели снять.
     Так что мы действительно всякого наслышались, и привыкли к неожиданностям, и все же слух о том, что у нас откроют публичный дом, потряс всех. Мы ждали чего угодно, но только не этого. Это было настолько неожиданно, что большинство даже и не поверили сначала. Город наш очень старый, видел всякие времена и разные обычаи, но к такому он не был готов. И как мог, достигнув почтенной старости, стерпеть такой позор наш древний город, проживший с честью всю свою жизнь? Как? Все были совершенно растеряны. Что-то неведомое, страшное врывалось в нашу жизнь, словно мало нам было оккупации, казарм с чужими солдатами, бомбежек, голода. Мы не понимали, что это тоже было частью войны, как были частью войны бомбежки, казармы и голод.
     На следующий день после того, как разнесся слух, делегация стариков отправилась в муниципалитет, и той же ночью другая группа собралась в кафе, чтобы составить письмо наместнику короля в Тиране. Они просидели несколько часов, вон за тем самым столом, непрерывно писали что-то, зачеркивали, снова писали, а все остальные, столпившись вокруг, заказывали кофе, курили, уходили по своим делам, снова возвращались и спрашивали, как продвигается работа над письмом. Это непростое дело – написать такое письмо. У многих дома уже забеспокоились и посылали детей посмотреть, не перепились ли мужчины в кафе, потому что мало кто думал, что написать письмо, пусть даже и самому наместнику короля, окажется настолько тяжело.
     Никогда я еще не закрывал кофейню так поздно, как той ночью. В конце концов письмо было написано, и кто-то прочитал его вслух. Я плохо помню, что именно было в этом письме. Знаю только, что перечислялось по порядку множество причин, по которым уважаемые граждане города просили наместника отменить решение об открытии публичного дома, дабы спасти честь нашего города, настолько древнего, что история его терялась в глубине веков, и при этом сохранившего незапятнанную репутацию.
     На следующий день письмо было отправлено.
     Надо сказать, были люди, которые выступали против этого письма и вообще против каких бы то ни было писем и прошений оккупантам. Но мы их не послушались, надеялись, что письмо поможет. Было самое начало войны, и мы еще многого не понимали, или понимали неправильно, да и все вокруг было неправильно.
     Нашу просьбу не приняли во внимание. Через несколько дней пришла телеграмма: «Публичный дом будет открыт поскольку имеет стратегический характер точка». Старик телеграфист, прочитавший телеграмму первым, сначала вообще ничего не понял. Некоторые уверяли, что это какой-то секретный военный код из тех, где сам черт не сможет ничего расшифровать. К примеру, читаешь в телеграмме слова «этническая Албания», а за ними скрывается толстая жена мэра, ну и так далее. Следуя этой логике, кто-то сказал, что мы вообще зря беспокоились все это время, потому что якобы на самом деле речь шла об открытии вовсе не публичного дома, а второго фронта!
Однако успокаиваться нам не стоило. Очень быстро выяснилось: будет открыт действительно бордель, а не второй фронт.
     Через несколько дней мы узнали и подробности. Публичный дом откроют оккупационные власти, а девушек привезут из-за границы.
     В те дни в городе ни о чем другом не говорили. Те немногие из мужчин, кто побывал на заработках в других странах, рассказывали прелюбопытные вещи. Сразу было понятно, что рассказывают они откровенные небылицы. Они рассуждали о японских гейшах и португальских проститутках так, словно и страны эти знали как свои пять пальцев, и со всеми шлюхами в мире были знакомы лично.
     Слушатели осуждающе покачивали головами, они беспокоились о своих сыновьях, ну и конечно, зятьях. А дома наверняка жены беспокоились еще сильнее, и трудно сказать, за кого они больше волновались – за сыновей или за мужей. Старики видели в происходящем мрачное предзнаменование и с тяжелым сердцем ждали от всевышнего еще более суровых испытаний. Впрочем, наверняка кто-то и радовался, люди-то всякие бывают, но никто не осмелился открыто показать свою радость. Конечно, некоторые мужчины не ладили со своими женами, как это бывает, но были и откровенные бабники, особенно молодые парни, читавшие целыми днями романы про любовь, а вечерами не знавшие, чем себя занять. Кто-то пытался утешить себя и других тем, что хоть теперь оккупанты не будут приставать к нашим девушкам, потому что теперь у них будут свои собственные. Но это было слабым утешением.
     Наконец прибыли они. Их привезли на зеленом военном грузовике. Как сейчас помню. Уже смеркалось, и в кофейне было полно народу. Сначала я не понял, почему вдруг все вскочили и столпились у окон, выходивших на площадь. Потом некоторые выбежали на улицу, а оставшиеся недоумевали, что происходит. Многие столики опустели. И из другой кофейни, напротив, посетители тоже высыпали на тротуар и стояли смотрели. Машина стояла у единственного в нашем городе памятника, они выбрались из кузова и с удивлением оглядывались вокруг. Может быть, они изумлялись, как это они вдруг оказались в таком странном каменном городе, потому что в сумерках наш город действительно кажется сказочным – крепостные башни и молчаливые, вздымающиеся ввысь минареты, металлические шпили которых сверкали в последних лучах заходящего солнца.
     Тем временем на площади уже было полно народу. Кто-то обращался к ним с иностранными словами, которым научился у солдат. Остальные молчали. Трудно было понять, что творилось в наших душах в тот момент. Но одно только мы отлично поняли в тот вечер. Мы поняли, что все эти россказни о шлюхах из Токио или Гонолулу не имели никакого отношения к тому, что мы видели перед собой, что тут было нечто совершенно другое, гораздо более сложное и печальное.
     Их небольшая группа, сопровождаемая несколькими иностранцами и сотрудником мэрии, словно покорное стадо, направилась к городской гостинице. Там и провели первую ночь диковинные гостьи нашего города.
     На следующий день их разместили в двухэтажном доме с садом, в самом центре города. У ворот вывесили небольшую табличку с расписанием - для гражданских и для военных. Эту табличку мы все только потом разглядели, потому что в первые дни улица опустела, словно во время эпидемии холеры. Особенно тяжело пришлось жителям переулка. Те, кто могли, переехали, те, у кого дворы были огорожены, через задние калитки выходили в соседний переулок. Остальным, хочешь не хочешь, пришлось примириться с неизбежным. Только упрямые старики, а в особенности старухи, перестали выходить из домов. Велели передать своим подружкам: и я не выйду, и вы ко мне не приходите, и поклялись, что и носа из дома больше не покажут, разве что их в гробу вынесут на кладбище. Ну, так оно и было бы, потому что наших старух никто переупрямить не смог бы, да, так оно и было бы, если бы из-за другого гроба все бы не переменилось. Но потерпите немного.
     А вот переулок этот в наших глазах стал словно зачумленным. Все испытывали к нему такое отвращение, что даже потом, когда вся эта история закончилась, каждый раз, когда нам доводилось пройти по нему, он казался нам каким-то совершенно чужим, опозоренным, словно изнасилованная женщина, на которой надолго остается отпечаток перенесенного ею позора.
     И действительно, для всех нас это были самые мрачные и беспокойные дни. В нашем городе никогда не было женщин легкого поведения, а семейные скандалы на почве ревности или измены случались крайне редко. И вот теперь, совершенно неожиданно, такое ужасное заведение в самом центре города. То беспокойство, которое охватило всех, когда еще только пришла об этом весть, и сравнить даже нельзя было с тем, что они испытывали теперь, когда публичный дом и в самом деле открыли. Мужчины теперь расходились по домам рано, и кофейня быстро пустела. Женщины просто с ума сходили от подозрений, стоило только мужьям где-то задержаться. Они были словно опухоль в самом центре города. Все нервничали, а взоры многих мужчин и молодых парней, казалось, периодически затуманивались.
     Понятно, что сначала туда никто не ходил, и наверняка они были очень удивлены и обсуждали между собой, что это за странный народ, который совершенно не интересуется женщинами. А может быть, они и сами поняли, что в этой стране они чужие, что они – всего лишь часть оккупационных войск.
     Как и следовало ожидать, первым, кто посетил публичный дом, был этот охламон Ляме Карецо Спири. Он зашел туда после обеда, и известие об этом мгновенно облетело весь город, так что, когда он оттуда вышел, из всех окон на него уже таращились, словно на воскресшего Христа. Ляме Карецо Спири гордо шествовал по улице, нимало не смущаясь. Уходя, он даже помахал на прощанье рукой одной из них, сидевшей у окна. И как раз в этот момент какая-то старуха выплеснула на него из своего окна ведро воды. А проститутки вышли на крыльцо и наблюдали, посмеиваясь, за множеством людей, собравшихся у окон в домах напротив. Старухи аж в лице переменились, они проклинали их, отчаянно жестикулируя (у нас в городе обычно трясут раскрытой пятерней в сторону того, кого проклинают). Но они, похоже, ничего не понимали и смеялись.
     Вот как оно поначалу было. А потом и к этому все привыкли. Были даже такие, что ходили туда тайком, воровским манером, как у нас говорят, чтобы провести с ними ночку. Прошло еще какое-то время, и они вошли, если можно так выразиться, в нашу жизнь.
     По вечерам они часто выходили на крыльцо, курили, потерянно глядя на возвышающиеся со всех сторон горы, и наверняка вспоминали свою далекую родину. Они подолгу сидели так в полумраке, пока муэдзин с минарета монотонно тянул призыв к вечерней молитве, а горожане возвращались с базара домой.
     Прошло какое-то время, и мы уже не испытывали к ним никакой ненависти. Некоторые их даже жалели.
Казалось, в городе начали понемногу привыкать к их присутствию. Теперь уже не закипали страсти, если кто-нибудь встречал их случайно в лавке или по воскресеньям в церкви, только старухи молились день и ночь, чтобы на этот проклятый дом упала «англицкая бомба». Думаю, что порой и они сами хотели того же.
Совсем недалеко отсюда проходил итало-греческий фронт, и по ночам до нас доносился грохот пушек. Наш город был перевалочным пунктом, где останавливались и свежие войска, направлявшиеся на фронт, и возвращавшиеся с фронта.
     Часто на воротах публичного дома появлялось объявление: «Завтра гражданские не обслуживаются», и все знали, что на следующий день на фронте будет передвижение войск. Объявление, понятное дело, вешали совершенно напрасно, потому что никто туда и не ходил, если там были солдаты, один Ляме Карецо Спири, этот бездельник, приходил в любое время, когда ему только на ум взбредет.
     В такие дни мы ходили туда, чтобы посмотреть на вернувшихся с передовой солдат, выстроившихся в длинную очередь перед воротами, грязных и небритых, в давно не стираной одежде. Они терпеливо стояли в очереди, даже если шел дождь, и наверняка их легче было выбить из траншей, чем из этой длинной, кривой и тоскливой очереди, казавшейся просто бесконечной. Пока они так мокли под дождем, они отпускали похабные шуточки, вычесывали вшей, грязно ругались и ссорились, спорили, кто сколько времени проведет там, внутри. Можно представить, насколько тяжело было им, но они должны были подчиняться, ведь в конце концов они состояли на службе в армии.
Обычно к вечеру очередь заметно уменьшалась, а когда наконец уходил последний солдат, ворота закрывались, и все затихало. Назавтра, после таких изматывающих дней, они выглядели совершенно изможденными – желто-серые лица, растерянные как никогда глаза. Казалось, что вернувшиеся с фронта солдаты всю свою тоску, и дождь, и окопную грязь, и горечь отступления оставляли у несчастных женщин и шли дальше уже налегке, довольные, сбросившие с плеч тяжесть, а они оставались здесь, в нашем городе, вблизи фронта, и ожидали следующую партию солдат, чтобы до конца испить горький яд поражения.
     Может, так оно и продолжалось бы, и не случилось бы ничего особенного, потому что жизнь есть жизнь, в конце концов. Может, они прожили бы всю войну в нашем городе, проводя унылые дни, принимая бесконечные очереди солдат, неизвестно откуда заброшенных к ним судьбой. Может, так оно все и было бы, если бы однажды сын Рамиза Курти не отказался от невесты.
     Город у нас маленький, и подобные события – нечто из ряда вон выходящее. Особенно если принять во внимание, что вряд ли можно найти такой город, где было бы меньше разводов, чем у нас. Из-за разрыва сына Рамиза с невестой произошел настоящий скандал. Много ночей подряд в доме Рамиза Курти собиралась вся его родня, старики обсуждали случившееся, угрозами пытаясь заставить парня вернуться к невесте. Но тот уперся и ничего не хотел даже слышать. Самое скверное было то, что он даже и не пытался как-либо объяснить причину такого резкого охлаждения. Он сидел целыми днями мрачный как ворон, и чем дальше, тем больше худел и бледнел, словно на него напустили порчу.
     Между тем семья девушки дважды посылала людей к Рамизу Курти, чтобы добиться объяснений. И какие бы объяснения им не давали, уходили они озлобленными, и угрозы их становились все более недвусмысленными. Это означало одно: после слов заговорит оружие, и оружие заговорило, но не так, как все ожидали.
     Именно в те дни, когда обе семьи завершали последние переговоры, и стало ясно, что их старая дружба, рожденная при помолвке мальчика и девочки, когда те еще были в колыбели, вот-вот перейдет во вражду, во вражду долгую и смертельную, все узнали подлинную причину разрыва. Причину очень простую и столь же постыдную: сын Рамиза Курти ходил в публичный дом. Ходил он всегда к одной и той же.
     Позднее мы часто ломали голову и пытались понять, что за отношения у него были с этой иностранкой. Может, он ее на самом деле любил? А может, и она его любила? Никто так и не узнал, что между ними было. Правду так никто и не узнал.
    В тот день, когда об этом стало известно, сразу после захода солнца, Рамиз Курти, желтый как воск, без шапки, с палкой в руках, спустился из верхнего квартала и направился к публичному дому. Глаза его словно остекленели, и двигался он как замороженный. Вы только представьте, как, должно быть, удивились они, когда увидели бледного старика, который распахнул палкой железные ворота. Когда старик поднялся по ступенькам, одна из них захихикала было, но смех отчего-то застыл у всех на губах, и в гостиной воцарилось гробовое молчание. Старик указал палкой на ту, к которой ходил его сын (говорят, он узнал ее по волосам), и девушка покорно направилась в свою комнату, подумав, что он обычный посетитель. Старик пошел за ней. Затем, собираясь уже раздеваться, она подняла голову и увидела его похожее на маску лицо, с застывшим на нем ужасным выражением. Она закричала от ужаса. Может, старик и не выстрелил бы из своего револьвера, если бы она не закричала. Крик словно вывел его из оцепенения. Старик трижды выстрелил, бросил револьвер и, шатаясь, словно пьяный, вышел под визг женщин.
     Рамиза Курти повесили через три дня. Сын его скрылся.
     Случилось это все в октябре, и из горных ущелий и днем и ночью непрерывно дул ледяной ветер. Тем не менее убитой устроили пышные похороны – с венками, музыкой и ружейным салютом. Фашисты согнали целую толпу – всех, кто оказался в тот момент на улице и в кофейнях – и заставили их сопровождать процессию до кладбища. Мы шли молча, и ветер обжигал наши лица. Ее везли на военной машине, в красивом гробу, отделанном красной тканью. Оркестр играл похоронный марш, и ее подруги плакали.
     Никогда еще наш город не провожал гроб с иностранкой, тем более с женщиной подобного сорта. Мы словно онемели, окаменели. В душах у нас была пустота. Кто знает, какие беды заставили несчастную забраться так далеко, вслед за солдатами в касках, бравшими одну линию обороны за другой, пока она не попала в наш город, где ей суждено было погибнуть, принеся и другим множество несчастий. Может быть, и она мечтала как-то устроить свою жизнь, потому что каждый задумывается о своей жизни, какой бы жалкой она ни была.
     Ее похоронили на военном кладбище, и на могилу положили ту мраморную плиту, которую вы видели утром, с обычными словами «пала за родину», точно такую же, как и у всех солдат.
     Через несколько дней пришел приказ, и публичный дом закрыли. Как сейчас, помню то холодное утро, когда они с чемоданами в руках стояли на площади перед муниципалитетом и ждали военную машину, которая должна была их отвезти. Прохожие останавливались на тротуаре и смотрели на них. Они стояли, прижимаясь друг к дружке и дрожа от холода.
     Когда они забрались в кузов, и машина тронулась, кое-кто помахал им на прощание рукой, так, вроде бы нехотя. И они тоже помахали, но не так, как обычно машут руками подобные женщины, совсем по-другому, устало, с отчаянием. Мы смотрели им вслед, пока они не скрылись вдали, но не чувствовали никакого облегчения оттого, что они уехали. Ведь мы всегда думали: вот уедут они, и это будет такой праздник для нас, мы такой пир закатим. Но получилось все совсем по-другому. Они-то уехали, это верно, но все остальное осталось.
     Кто знает, куда их отправили, наверняка в какой-нибудь богом забытый городок, где останавливались на ночь войска, идущие на передовую, и войска, возвращавшиеся оттуда. И наверняка жизнь их снова наполнилась бесконечными очередями усталых и грязных солдат, оставлявших им всю скорбь и грязь войны.

Предисловие переводчика к роману "Генерал мертвой армии"

Поддержка EduWOW! [education_worldwide]